Про эффект пятницы и счастье труда

Представим, например, какого-нибудь кроманьонца (или кроманьонку) из доисторического палеолита. Вот звонит у них в пещере будильник встают они с утра, а в голове одна мысль: блин, опять на работу переться… Зайцев там разных выслеживать, оленей, яму для мамонта копать. Корешки разные выискивать. Еще и орудия вытачивать, ножи там всякие, копья, чтобы этих оленей уконтрапупить поудобнее. Вождь, опять же, ругаться будет, что оленя не с той стороны освежевали. Как неохота! Полежать бы еще пару часиков, закутавшись в шкуру…

Мы, конечно, не можем с достоверностью утверждать, что думали кроманьонцы и кроманьонки по поводу своей жизни. Но как-то сложно представить такую ситуацию. Хотя бы по аналогии с животными: добыча пропитания у них — не только необходимое для жизни, но еще и очень увлекательное дело.

Выслеживать, искать, гоняться и рвать добычу (ну или у травоядных — жрать траву и плоды) — совершенно естественное занятие. Если животное по каким-то причинам его лишено (одомашнено или живет в зоопарке), то оно играет в это, хотя бы так восполняя недостаток деятельности. То есть высокоорганизованное животное без присущих ему, животному, занятий, жить просто не может. И нет, они не «чисто инстинктивные», хотя, конечно, и не разумно планируемые.

Труд отличается от такой «естественной добычи пропитания» лишь тем, что планируется с помощью разума и что в процессе его происходит сознательное преобразование окружающей среды. Скажем, постройка, жилищ, выделывание шкур, обработка пищи, ну и первое, что происходило, — изготовление орудий. Так почему же эта деятельность должна быть менее увлекательной и естественной, чем охота у кошек? Как раз наоборот! Она на порядок более увлекательна, так как включает более сложные мозговые структуры и многократно дает эндорфиновые «награды» еще и в процессе самой деятельности.

Человек радуется не только непосредственно добытому мясу или корешку, а еще и десяткам мелких удачных технических решений. Труд — это приятно. Труд — это увлекательно. Труд — это напряжение, но награда за него невероятно высока — выживание во враждебном мире.

И, что важно, выживание не только свое собственное. Первобытный человек ощущает себя частью рода, частью племени. До индивидуализма еще очень далеко. Как отдельную личность человек себя еще мыслит достаточно смутно. Коллективный труд и найденные для него удачные решения — это собственный вклад в жизнь коллектива. Радость от удачного труда потенцируется, умножаясь на позитивные эмоции окружающих, выливаясь в совместные празднества. Страх голодной смерти также увеличивается во много раз, поскольку умрет человек не один — смерть грозит всему роду: матерям, друзьям, детям. Социальность человека не уменьшает, а увеличивает привлекательность труда.

Вряд ли здесь что-то меняет появление земледелия и скотоводства. Труд по-прежнему совместный, радости и опасности — тоже. Все вышеназванные компоненты никуда не исчезают: радость творчества, удачных технических решений и поисков, ощущение принадлежности к группе и пользы для этой группы.

Но потом все же что-то меняется. Каким образом? Появляется собственность и первые рабы (причем, согласно классикам, первые рабы — это жена и дети в новообразованной патриархальной семье, но в данном случае это детали). У собственника все по-прежнему нормально. Он активный творец. Если трудится, то для своей личной и своего племени пользы. Он за все отвечает, и ему по-прежнему хорошо. Его не мучает ежедневная мысль о том, что «хорошо бы полежать».

А как насчет раба? Все, что он производит — ячмень там выращивает или коз доит — немедленно забирается на стол собственника и там распределяется каким-то неведомым рабу образом. В общем, потрудился, напрягся, приложил усилия — и… пшик. Ничего. Все отобрано. Нет, умереть, конечно, не дадут — дадут какие-нибудь объедки. Хотя могут и убить, если твой труд уже невыгоден.

Мозг быстро выучивает последовательность: поработал, потратил массу усилий — не получил абсолютно ничего. Радость (эндорфиновая поддержка) от усилий начисто исчезает. Сами эти усилия становятся ненавистными. Ведь напряжение-то — это тоже затраты биологической энергии. Напряжение постепенно приближает раба к смерти, и все это — совершенно впустую. Невыгодно. Естественно, никакого единства с семьей рабовладельца он тоже не ощущает, и социальные «ништяки» тоже исключены. Труд превращается в проклятие. Единственный по сути способ заставить раба трудиться напряженно — это кнут. Угроза голодной смерти тоже, но раб может создавать видимость труда, поэтому — именно кнут, древнейшее и совершенно не случайно возникшее орудие во всех его разновидностях.

И вот тут возникает то самое, что мы ощущаем, когда звонит будильник: «Опять… о боже… как не хочется вставать и что-то делать…» Это нормально. Это естественная биологическая реакция человека, лишенного собственности на средства производства и отчужденного от результата собственного труда (эти результаты куда-то отбираются, он не знает куда, зачем, и не имеет никакого влияния на процесс их распределения).

Для человека естественно работать — и получать немедленное выделение эндорфинов от понимания, что у него получилось что-то хорошее, он что-то создал, «дал стране угля», отдалил смерть свою и своего племени. Естественный труд сродни тому, как кошка увлеченно выслеживает мышь, как обезьяна размышляет, как бы достать палкой банан, как пятилетний ребенок строит песочный замок. Естественный труд настолько прекрасен, что человек, им занятый, не считает часов, не задумывается об усталости — усталость приходит лишь потом.

Но естественный труд отличается тем, что его результат принадлежит нам же самим. Или нашему роду-племени, частью которого мы себя ощущаем. Не потому, что нам велели так считать сверху идеологические патриоты, а по-настоящему, изнутри.

Если результат труда не принадлежит нам, сразу отбирается, и мы вынуждены работать «вообще» только потому, что иначе умрем с голоду, а «хорошо и напряженно» — только потому, что над нами висит кнут, — это неестественный труд, отчужденный труд, это мучение и проклятие.

На протяжении всей земной истории соотношение отчужденного и неотчужденного труда менялось. Феодальные отношения оказались прогрессивнее рабовладельческих, потому что крестьянин хотя бы на самого себя работал неотчужденно. Наверное, у крепостных крестьян работа на барщине считалась собственно Работой, а вот точно такой же труд на собственном поле — уже работой не считался. По аналогии с тем, как мы не считаем Работой, скажем, стирку и уборку в собственной квартире. Кстати, вопрос о том, почему труд по хозяйству зачастую многими — и мужчинами, и женщинами — воспринимается все же как отчужденный — это отдельный интересный вопрос.

Изменилось ли при капитализме что-то принципиально по сравнению с отчуждением рабского труда? Если и изменилось — то к худшему. Именно отчуждение, превращение рабочего буквально в живой двигатель бессмысленной машины — каждый день на 12, 14, 16 часов, с раннего детства — вот кошмар, который произвел такое неизгладимое впечатление на двух молодых немецких философов (и к слову, никак не затрагивал чувства «христианских филантропов» и прочих «гуманистов»). Именно поэтому молодой Маркс пишет:

«…труд является для рабочего чем-то внешним, не принадлежащим к его сущности; в том, что он в своем труде не утверждает себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным, не развивает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет свою физическую природу и разрушает свои духовные силы. Поэтому рабочий только вне труда чувствует себя самим собой, а в процессе труда он чувствует себя оторванным от самого себя. У себя он тогда, когда он не работает; а когда он работает, он уже не у себя. В силу этого труд его не добровольный, а вынужденный; это — принудительный труд. Это не удовлетворение потребности в труде, а только средство для удовлетворения всяких других потребностей, но не потребности в труде. Отчужденность труда ясно сказывается в том, что, как только прекращается физическое или иное принуждение к труду, от труда бегут, как от чумы. Внешний труд, труд, в процессе которого человек себя отчуждает, есть принесение себя в жертву, самоистязание. И, наконец, внешний характер труда проявляется для рабочего в том, что этот труд принадлежит не ему, а другому, и сам он в процессе труда принадлежит не себе, а другому. Подобно тому как в религии самодеятельность человеческой фантазии, человеческого мозга и человеческого сердца воздействует на индивидуума независимо отчего самого, т. е. в качестве какой-то чужой деятельности, божественной или дьявольской, так и деятельность рабочего не есть его самодеятельность43. Она принадлежит другому, она есть утрата рабочим самого себя.

В результате получается такое положение, что человек (рабочий) чувствует себя свободно действующим только при выполнении своих животных функций — при еде, питье, в половом акте, в лучшем случае еще расположась у себя в жилище, украшая себя и т. д., — а в своих человеческих функциях он чувствует себя только лишь животным. То, что присуще животному, становится уделом человека, а человеческое превращается в то, что присуще животному?

Правда, еда, питье, половой акт и т. д. тоже суть подлинно человеческие функции. Но в абстракции, отрывающей их от круга прочей человеческой деятельности и превращающей их в последние и единственные конечные цели, они носят животный характер.

Простите за длинную цитату. Но вообще «Экономико-философские рукописи 1844 года» надо читать, причем полностью. Здесь, в этой цитате, уже сказано все, что я хотела сказать до этого.

Считается, что капитализм «прогрессивнее и лучше» рабства, поскольку при нем мотивация труда исключительно экономическая. Никто же не стоит с кнутом и не подгоняет. Но все не так просто.

Если честно, я долго питала иллюзию о «чисто экономической мотивации». И меня уже давно удивлял такой факт: людей вокруг меня довольно часто увольняют. Не по причине сокращений не потому что их невыгодно держать. Еще как-то понятно, когда увольнения производятся там, где работников избыток. Не стараешься, не лезешь из кожи вон, «плохой работник»? Ну так вон за воротами стоят десять человек, рвущихся на твое место.
Тут хозяин может выбирать «лучших». Но черт возьми, увольнения производятся и там, где работников нет вообще!

Некому работать. Например, в нашей отрасли. Доходит до удивительных вещей: вполне нормального работника из-за какой-нибудь ерунды (типа «не надела перчатки» или «забывает за собой колпачки», или «рожа не понравилась начальству») шпыняют или прямо увольняют, придравшись к чему-то. А оставшиеся вкалывают на сверхурочных, потому что вообще некого больше нанять!

А зачем же было увольнять из-за чепухи? Причем, что интересно, запускаются эти процессы нередко снизу. Сами же коллеги придирчиво присматривают друг за другом, кто что забыл, кто что сделал неидеально. Иногда это переходит в моббинг, и кого-нибудь одного «дружно всем коллективом» доводят до увольнения, а потом так же дружно всем коллективом, сцепив зубы, работают в свободное время «за того парня» (о да, уровень классового сознания у нас зашкаливает, ничего не скажешь)!

И только недавно до меня дошло, почему так происходит. Это тот самый кнут. Работники нужны, но и без кнута нельзя. Потому что «просто за зарплату» работать люди будут, но ведь надо, чтобы они не просто приходили на работу и делали то, что им нравится, и «как-нибудь» справлялись. Надо, чтобы они были деталями выверенного, отработанного механизма: работали в нужном (нечеловеческом) темпе, работали четко по стандарту. А они живые и сами по себе так не могут. Нужен кнут: страх увольнения.

Кнут, конечно, виртуальный, бить в буквальном смысле людей уже не принято. Но вот все эти увольнения — они имеют один четкий смысл: наказать и запугать других, чтобы тем было неповадно. Чтобы у них возник внутренний механизм, внутренний надсмотрщик, в нужных случаях добавляющий порцию адреналина: бойся, сука! Бойся! Ну а то, что сами же коллеги этим занимаются — так ведь и в рабовладельческие времена хозяин не сам ручки марал. Были специально выделенные «более лучшие» рабы, которые жучили остальных.

Так что в смысле отчуждения мы от рабства никуда не ушли. Как было все плохо в этом отношении, так и осталось. Классовое разделение, частная собственность на средства производства — вот основной источник несчастья в истории человечества. Вот основная трагедия человеческой жизни. Возможно, первобытный охотник и собиратель, живущий всего 30-40 лет, проживал эту короткую жизнь в пресловутых «пещерах» куда ярче, интереснее и прекраснее, чем мы тянем наши тоскливые 80.

Ну и естественно, нельзя не поговорить тут о преодолении отчуждения. Вообще неотчужденный труд большинству из нас знаком. Причем, что удивительно, это вовсе не обязательно интеллектуальный труд типа написания книг, картин или научных работ. Некоторые с увлечением и неотчужденно трудятся на собственной даче (что логично: плоды труда принадлежат самому дачнику), другие ремонтируют квартиру.

Кстати, почему далеко не все люди воспринимают труд по хозяйству как неотчужденный? Ведь казалось бы, действительно, работа на себя с очевидным результатом. Но здесь мы должны вспомнить о функции современной семьи как по сути ячейки порабощения. Уже детям внушается необходимость работать из-под палки, убирая за собой игрушки, свою комнату. Это не их внутренняя потребность, а то, чего требуют родители. Так мозг ребенка обучается тому, что «уборка и хозяйство» — это то, за что все время шпыняют, то, что делается «для кого-то». В дальнейшем мужчины зачастую вообще увиливают от этого процесса. Бернард Шоу заметил: «Домашний очаг — тюрьма для девушки и работный дом для женщины».

Отмена частной собственности на средство производства — условие для преодоления отчуждения. Но лишь первое условие. Само это преодоление потребует еще времени и дополнительных усилий. Но в итоге оно неизбежно. Наши потомки будут жить совсем на другом энергетическом, смысловом уровне, мы даже представить себе это можем с большим трудом — что-то из Стругацких и Ефремова, что-то из Макаренко, но все это будет гораздо полнее и прекраснее. Если, конечно, наши потомки вообще будут жить.

Синяя Ворона