Как большевики исполнили мечту славянофилов

12 марта 1918 года «Известия» сообщили, что столица российского государства (РСФСР) возвращается в Москву. Фактический переезд правительства и ВЦИК совершился днём ранее, причём Ленин отправлялся из Петрограда тайно, с окраинной станции Цветочная (во избежание покушений), на поезде с потушенными огнями.

Так странно и неожиданно (хотя по-своему — и логично) закончился «петербургский период» в истории России и сбылась старинная мечта славянофилов, ненавидевших выстроенный Петром европейский город на берегах Невы и противопоставлявших ему патриархальную Первопрестольную. (Любимый вопрос для статей славянофилов 1850-х годов — «сравнение Петербурга и Москвы» — разумеется, в пользу последней).

Сейчас перенос столицы в тот момент воспринимается через призму истории спокойно, как естественное и логичное в тех обстоятельствах решение. Но не так, совсем не так это выглядело в 1918 году! Сейчас мы так же спокойно воспринимаем и создание Красной Армии, отмечая её столетний юбилей как положительную и праздничную дату (ну, кроме ярых антисоветчиков и антикоммунистов). Ну, а как же иначе, если эта армия разгромила армии белых, коричневых и вдобавок японских самураев? Но для многих современников что создание РККА, что перенос столицы в Москву выглядели как настоящие «сделки с дьяволом».

Почему? Про постоянную армию, которая воспринималась социалистами как школа муштры, казарменного рабства и несвободы, я уже недавно писал. А столица — Москва!.. Тут всё было и того яснее. Откат в домострой, в допетровскую дремучую Русь, в тёмные века! Это же ужас, ужас, ужас!..

Поэт Кампеадор в либеральной печати (которая продолжала выходить и после Октября, и кажется, даже умножилась числом) увидел в смене столиц движение вглубь истории — от эпохи Петра I к эпохе московских царей:
Ну, а там уж недалече
«Стольным» Новгород назвать,
Учредить былое вече,
Споры палицей решать.
Ах, не только на бумаге
Всажен в чью-то спину нож…
Не придут ли и варяги,
Чтобы взяться за правёж?

Другая либеральная сатирическая газета «Баба-Яга» публиковала такие стихи С. Аша:
Ждали, ждали мы Мессии,
Наконец, явился маг
И над картою России
Сел с резинкою в руках.
Трёт бумагу, как ковригу,
Трёт свирепо, пот — что град.
Стёр он Эзель, стёр и Ригу,
И стирает Петроград.
Окружённый странной тайной,
Он резинкой, как метлой,
Стёр Финляндию с Украйной,
И прошёлся над Москвой.
Чёрт бы взял сего Мессию,
Трудно верить на авось:
— Вдруг он матушку-Россию
Да протрёт совсем насквозь.

Меньшевистская газета «Новая жизнь» высказывала примерно такие же опасения, как и либералы — про откат в глубину веков. Только с упором не на сокращение территории «матушки-России», о котором стонали либералы, а на «дремучесть» Белокаменной: «Что такое Москва? — провинциальный город с двухмиллионным населением, живущий своей жизнью, куда явятся тысячи пришельцев из Петрограда, чтобы править не только Москвой, но и всей Россией… Всякий, кто знает Москву, с трудом представит себе сочетание Тверской и народного комиссара Троцкого, Спасских ворот, где снимают шапки и Зиновьева, московское купечество и мещанство, насквозь пропитанное истинно-русским духом и интернационалистический Ц. И. К. Что из этого выйдет, скоро увидим.»

Большевики, наиболее тяготевшие к либеральной интеллигенции — Луначарский, Зиновьев… — тоже возражали против переноса столицы. Оставить революционный Петроград, колыбель и Февраля, и Октября? Покинуть Смольный? Да как же это так?.. Ленина такие доводы выводили из себя. Он отвечал товарищам: «Можно ли такими сентиментальными пустяками загораживать вопрос о судьбе революции? Если немцы одним скачком возьмут Питер и нас в нем, то революция погибла. Если же правительство — в Москве, то падение Петербурга будет только частным тяжким ударом. Как же вы этого не видите, не понимаете? Более того: оставаясь при нынешних условиях в Петербурге, мы увеличиваем военную опасность для него, как бы толкая немцев к захвату Петербурга. Если же правительство — в Москве, искушение захватить Петербург должно чрезвычайно уменьшиться: велика ли корысть оккупировать голодный революционный город, если эта оккупация не решает судьбы революции и мира? Что вы калякаете о символическом значении Смольного! Смольный — потому Смольный, что мы в Смольном. А будем в Кремле, и вся ваша символика перейдёт к Кремлю».

Чувства тех, кто боялся патриархальной Москвы, Ленин и другие сторонники переезда понимали… но не разделяли. А поэт Демьян Бедный рассказывал: «Все мы, переехавшие тогда из Петрограда в Москву, как-то сначала остро ощущали разлуку с этим городом, остро и даже болезненно, и я насел на Владимира Ильича, как это мы покинули Петроград. А он мне на все мои вздохи и охи… прищуривши так один глаз, говорил всего одно слово:
— Москва…
И он мне так раз десять говорил:
— Москва… Москва… Москва…
Но все с разными интонациями. И к концу речи я тоже начал ощущать, а ведь в самом деле Москва!..».

«Со своей средневековой стеной, — писал Лев Троцкий (выделение моё), — и бесчисленными золочёными куполами, Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим парадоксом… Тесное повседневное соприкосновение двух исторических полюсов, двух непримиримых культур и удивляло, и забавляло. Проезжая по торцовой мостовой мимо Николаевского дворца, я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжёлое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: «порвалась связь времен, зачем же я связать её рождён?» Но в нас не было ничего гамлетического. Даже при обсуждении более важных вопросов Ленин нередко отпускал ораторам всего по две минуты. Размышлять о противоречиях развития запоздалой страны можно было, пожалуй, минуту-полторы, когда мчишься по касательной к кремлёвскому прошлому с заседания на заседание, но не более того… Музыкальные часы на Спасской башне перестроили. Теперь старые колокола вместо «Боже, царя храни» медлительно и задумчиво вызванивали каждые четверть часа «Интернационал». Над башней с её колоколом возвышался по-прежнему позолоченный двуглавый орёл. Только корону с него сняли. Я советовал водрузить над орлом серп и молот, чтоб разрыв времени глядел с высоты Спасской башни. Но этого так и не удосужились сделать.»

Пожалуй, это самые точные слова не только о переносе столицы в Москву, но и о самом ключевом методе большевиков. «В нас не было ничего гамлетического». Не воздевать или заламывать бессильно руки, подобно Гамлету, перед необходимостью идти на внешне «реакционные» и «ужасные» меры, вроде переноса столицы или создания постоянной армии, если они диктуются необходимостью, а спокойно действовать в предложенных историей обстоятельствах и делать необходимое… не теряя, разумеется, из виду конечных целей. В этом самая суть большевиков и их метода.

Ленин говорил о своих оппонентах в том же 1918 году (выделение моё): «Тупоглазие у них — им бы все по шоссейной дороге; а ведь идти-то приходится иной раз по болоту. А по болоту, если прямо, угодишь в трясину по самые уши. А то ещё хуже. Надо по кочкам. А она иной раз во-он где, в стороне. А им уж кажется, что с неё и дороги дальше не найти: придётся назад идти. Вздор какой. Без компаса в себе, потому и кажется».

И тут наблюдается парадоксальное глубинное единство между человеком, перенёсшим столицу из Москвы в Питер, и большевиками, вернувшими её обратно. Как известно, Ленин замечал, что «Пётр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства». Иначе говоря, Пётр ускорял прогресс, не стесняясь «варварских средств», если не было иных. Ровно то же самое делали и большевики, и недаром первого русского императора называли в XX веке «первым большевиком».

Были, кстати, и такие правые, которые радовались этому повороту революционной власти. Вот что писал бывший кадет и член правительства Колчака, а в 20-е годы — лидер движения сменовеховцев Николай Устрялов:
«Над Зимним дворцом, вновь обретшим гордый облик подлинно великодержавного величия, дерзко развевается Красное знамя, а над Спасскими воротами, по-прежнему являющими собой глубочайшую исторически-национальную святость, древние куранты играют «Интернационал». Пусть это странно и больно для глаза, для уха, пусть это коробит, но в конце концов в глубине души невольно рождается вопрос:
— Красное ли знамя безобразит собой Зимний дворец, — или, напротив, Зимний дворец красит собой Красное знамя? «Интернационал» ли нечестивыми звуками оскверняет Спасские ворота, или Спасские ворота кремлёвским веянием влагают новый смысл в «Интернационал»?.. Подобно тому, как современный француз на вопрос «Чем велика Франция?» вам непременно ответит: «Декартом и Руссо, Вольтером и Гюго, Бодлером и Бергсоном, Людовиком XIV, Наполеоном и великой революцией», — так и наши внуки на вопрос «Чем велика Россия?» с гордостью скажут: «Пушкиным и Толстым, Достоевским и Гоголем, русской музыкой, русской религиозной мыслью, Петром Великим и великой русской революцией…»

Можно, конечно, возмущаться «варварскими средствами», которыми пользуется история для своего движения вперёд, но других средств часто, увы, не дано. И что, собственно, предлагают такие критики? Сидеть по уши в болоте и не шевелиться (а вернее, медленно тонуть в нём), если идти вперёд неизбежно придётся опять же по болоту, а не по облакам? А не хуже ли это во сто крат?

А в общем, Ленин и его соратники из времён 100-летней давности, и Пётр Первый из ещё более давних веков дают нам один общий и согласный совет: вперёд! Потому что история всегда продолжается и движется людьми, в которых «нет ничего гамлетического».